но в России. В костелах и узеньких городах долго звонить не следует. Колокольчик, навешенный Чеховым на совесть счастливого человека, не единственное зло, которое простить ему не могу — не могу — совсем, но обожаю. Почему я не люблю колокольчик-молоточек-сигнальчик Чехова? Потому что мне сунули про молоточек-ударчик-напоминалку-бедствий в школе, в пятом классе. Мне было двенадцать лет, и уже ноябрь, и хорошо, не жарко; в том октябре, тоже солнечном и золотом, как сейчас помню, все сияло молодостью — меня — мои родственники — не пустили на похороны моей матери, опасаясь моего припадка. Я их понимаю: им еще меня не хватало. Через годы мстили мне все они, лишь бы я знала, что вот только меня и не хватало, и боже ты мой, как водопадно-буйно-фонтанно благодарна я теперь, что выперли, выкинули, даже в пропасть одну полетать бросили, но какие же вы все молодцы, тетки-дядьки-кузиньё. Берите неологизм: кузины обоего пола, свершающие свой семейный суд по причинам ярко выдуманным и присвоенным, но оттого еще более крепким и просмоленным, все они —
кузиньё. Кузь-кузь-кузь.
Меня пригласили в департамент прозы. Я не люблю писателей, читателей, всего такого. Но я согласился и возглавил. В литературу тоже надо внести точность. И написал я послание ВПЗРам:
место действия наши дни подразумевает идейно-тематическую нишу, максимально приближенную ко времени действия большой город, sic! — не поправляйте; но если вы живете в малых городах, то для пересечения границы редакции обязательны
а) отметка в паспорте о рождении в живописуемом городе,
б) детальное знакомство с концепцией развития регионов Российской Федерации, убедительно подтверждаемое в беседе с заведующим собственными комментариями, планами, наметками, прищуром и умереннохудожественной продукцией любого народного промысла, исполненной собственноручно;
любая попытка написать неодеревенскую прозу карается гарантированно обидным для авторского самолюбия редакторским действием, а стремление подняться на вершины производственного (фермерского, спортивного и т. п.) очерка должно сопровождаться нотариально заверенной справкой, что автор там был сам лично, а бывши там — не пил алкоголя и на трезвый глаз действительно доил, пас, пилил, восходил, прыгал, рожал детей либо ну хотя бы делал их с помощью живого секса, не обезображенного технологиями;
письменность, обусловленная грыжей (инфекцией, опухолью и пр.) любой этиологии, рассматривается как гламур во втором значении слова, то есть от середины российских нулевых, и по указанной причине отвергается;
смерть, причиненная персонажу автором, обязана иметь считываемый смысл; единственный персонаж, право на гибель которого не оспаривается, есть лирический герой, тождественный автору, и только в одном случае: непременное возвращение к жизни на новом уровне духовного развития (кладки в пирамиде Маслоу, морального обучения по Кольбергу, озарения с просветлением тибетского типа либо других доказуемых достижений);
любовь сколь угодно широкой типологии, воображаемая автором за других и не обеспеченная достаточным для возбуждения читательского интереса личным опытом, рассматривается как оскорбление чувств верующих; экспертизы текста на любодостоверность и автора на любогодность проводится специалистами; под читательским подразумевается интерес, ощущаемый редактором отдела;
симпатия к фэнтези, проявленная так или иначе, рассматривается как смертный грех под номером полное отсутствие чувства юмора;
включение в текст сайентонимов (теорема Геделя, бозон Хиггса, число Фибоначчи, прочая) сопровождается предъявлением диплома о высшем образовании в подобающих сферах; в противном случае — смотри участь неодеревенщиков и не нарывайся; не надо.
При Доме культуры — отдел ЗАГС с уютным симпатичным пандусом для инвалидов. Маша говорила, что ей неприятно, когда ее муж-актер бегает по сцене со своей бывшей женой, а жена голая. Муж объяснял: моя профессия! У артистки роль проститутки; режиссер велит — она играет голая. Маша говорит: это твоя бывшая, она — голая. Развелись. Гляжу на Дом культуры, совмещенный с загсом и пандусами для инвалидов, и вспоминаю разводы — страшнее смерти — не понимаю, как люди выдерживают. Разрывы рук, печени, горла — все ж наяву, без анальгина даже. Гений мужского пола доступен разводу — гении не любовники, они вообще нелюди, даже если космические, — с ними поначалу интересно, пока токи условного Сириуса протекают сквозь вожделеющую пару вне зависимости от уровня неуклюжести мужчины. Слово интересно я отношу к ругательствам и позволяю только себе. А расставаться с нормальным, ужившимся, теплым, родственным, у которого кожа, родинки, волоски на ухе, подколенная ямка — мазохизм высшего разбора. Современный мужчина — синоним травмы на грани подлости: солепсизм в общенародно острой стадии. Ему не видно звенящих стен невидимого храма, который носят с собой, при себе, никому, да что ж ты делаешь, паскуда, когда моей-твоей-нашей рукой пишешь ей привет, Львинка. Мы же родственники. Все психологи мира ныне богатеют на рисовании личного пространства — типа знай и ни-ни. Ступишь за огненную полосу — заступ — и на линию огня. Чувствовать границу — надо, надо, даже если модная чуйка у тебя не работает, отвалилась по засохлости. Обожаю песни про границу. Как-то, помню, депутаты хотели запретить порнографию. Кинулись определять понятие. Не вышло. Стали щупать, где у порнографии граница с эротикой. Не нашли. Отменили-таки целиком, наставили маркировок, а продукты для взрослых — закатали в пленку. Я не нашла юридического определения порнографии. Юристы не вытянули. Юра на днях рассказал жизненную историю; захотела взять, он разрешил.
Идет Юра Ю., студент Литинститута, по дорожке, а навстречу девушка, у которой вышла книга, и все говорят, что роман — эротический.
Юра говорит девушке:
— Неужели правда эротический?
— Правда, — говорит девушка не без гордости.
— Слушай, — говорит Юра, — мне тут как раз нужна консультация по эротике. Дашь?
— Прямо сейчас? — уточняет писательница.
— Да, срочно. Поедем! — Юра чрезвычайно артистичен, убедителен, может. Может.
— Ну… не знаю… ну, давай поедем. — Едут. — Ты хоть пива-то возьмешь?..
Что называется, из бессмертного.
Похожая ситуация была у меня на танцах в общежитии. Танцуем сильно, извиваемся вовсю. Суббота, кажется, но точно сказать не могу, по каким дням зальчик на первом этаже общежития делали танцевальным. Я популярна в глазах юных современников, чрезвычайно красива, у меня по пять романов одновременно, и у некоторых возникает нелепое предположение, что он может стать шестым, но я-то его не желаю, а он не понимает почему. Он не танцует. Он со страшным взором стоит в дверях и по окончании музыки манит меня, и я выхожу в коридор.
— Послушай, у меня на пятом этаже пустая комната и две бутылки вина. Я тебя так напою, что ты даже ничего не почувствуешь! — заботливо соблазняет меня он, серьезный, длинный, печальный.
Я не смеюсь, я говорю что-то вежливое и ухожу в зал танцевать. Потом, догнав, все-таки смеюсь и по-тихому кому-то пересказываю, а спустя десять лет обнаруживаю в газете — в мемуарах постороннего писателя, которого я знала как киноартиста, попадается в сериалах; приятно, что ни слова не переврано. Как было про две бутылки с предложением общего наркоза, так и осталось. Вообще, конечно, мемуаристов надо назначать прижизненно. Списком. Каждый человек — это два-три тела, бывает о семи. Группа разрозненных тел — каждое помнит свою девушку, свою бутылку, свои ссадины, переломы. Писать мемуары садится тело, у коего паспорт. У единственного тела человека — паспорт, а вспоминать и мемуарировать садятся все. Посему наука история — сказочна и невинна в своей вранливости, поскольку вспоминали семеро, пишет один, читает один, воспринимают его семеро, спорят, выбирают — что понять и принять, а чему фонтанчик-то прикрутить, и лучше навек — это как работа с архивом, где на доступно видном месте лежит царский указ о строительстве железной дороги, письма, лаковые миниатюры в усах, красавец, композитор пишет бодрую «Попутную», впоследствии упражнение для вокалистов, а потом выясняется, что именно его, царя-солдафона,
